Судьба — солдатская - Борис Орлов

Утром немцев подняли чуть свет. Спешно перетаскав из комнаты узлы, ранцы, винтовки, они забрались в кабины машин и поехали. Ефрейтор, выглянув из кабины, осклабился и крикнул стоявшим у окна в кухне Зоммеру и Соне:

— Ауфвидерзеен![6]

— Глюклихе рейзе[7], — ответил ему Зоммер и вдогонку послал: — Сволочь!

— Что ты ему сказал? — спросила Соня.

— Что? Ты же слышала. Попрощался…

— Я тебя прошу, так не надо. Хорошо, что он не вернулся.

Но в душе Соня одобрила Зоммера. Она и любила-то его за эту решительность.

— Я, Соня, не знаю, как их вынес. Какие это, к черту, немцы! Это просто гады… Мне надо уходить… К своим уходить, — тяжело вздохнул Зоммер, — немедленно уходить, иначе я решусь… — И он заговорил о другом: — Вчера слушаю их, а они радуются: говорят между собой, что на днях падет Ленинград и в нем-то уж они поживут… Мыслимо ли? Во мне все бунтует. Не вы бы, передушил бы всех… Вслушиваюсь в их разговор, а сам вижу, как где-то истекает кровью в боях родной полк, рота… Да, может, наших уж и в живых нет, по их телам, может, фашисты прошли от Пскова вперед… Слушаю, умом соглашаюсь, что гитлеровцы могут и Ленинград взять, если так пойдут, а сердце протестует. Хочется… — И Зоммер достал из кармана нож.

Соня испуганно посмотрела на нож. Проговорила:

— Успокойся. Уйти ты еще не можешь. Надо немного переждать. Ты же еще слаб. Тебе не дойти до фронта, да и неизвестно пока, где он. Как ты пойдешь, если тут то и дело за голову хватаешься… Давай лучше подумаем…

Соня не договорила — выскочившая из комнаты в коридор мать не своим голосом позвала ее. Соня, вздрогнув, бросилась на материн вопль, Зоммер — следом.

Мать держала в руках грязную тряпку, и Соня сразу все поняла.

— Что же это за люди за такие?! — не то возмущалась, не то жаловалась мать. — Все платья твои из шкафа до единого взяли, пальто, из сундука все повытаскали, а потом… посмотри, — и, заведя их в комнату, толкнула дочь к раскрытому сундуку.

На дне сундука… Соня старалась не глядеть на то, что ей показала мать в сундуке, а думала: в чем она теперь будет ходить, ведь осталось одно платье — старое, ситцевое, которое было на ней.

Зоммер, брезгливо отшатнувшись от сундука, сказал:

— Может, они и дома по этому новому порядку ходят прямо там, где приспичит… Какие это немцы? Это хулиганье, циники, мародеры!

Сонина мать, понюхав в кадушке, где рос фикус, сморщилась. Подняла ее и вытолкнула через окно в палисадник.

— Хулиганы и есть, — вздохнула она, приходя уже в себя.

Зоммер негодовал. В нем все кричало, стонало. Готовый сгореть от стыда, он горько думал: «И почему моя мать оказалась немкой?! Почему не родился я от русской женщины или там татарки, узбечки, белоруски?! Позорно быть немцем, если все они там, в Германии, такие, как эти!..» Но вдруг он начал переубеждать себя: «А почему я должен стыдиться своей нации? Моя мать немка, но она настоящая немка. Она учительница. Она учит детей добру, любви к своей, Советской Родине. И отец у меня хороший… Нет, народ не бывает целиком порочен. Порочны бывают те, кто управляет им, толкает его на низменные поступки…» Но Зоммер не смог переубедить себя. Стыд не проходил.

Соня, захлопнув крышку сундука, отошла к кушетке. Хотела сесть на нее и увидела, что кушетка вместе с чехлом прорезана, через все сиденье. Онемев, глядела она куда-то перед собой и слушала, как сокрушается мать:

— Ну платья взяли, ну пальто, тряпки из сундука, а к чему им мои штаны из байки? Да я их и носила-то, когда зима лютовала больно.

Зоммеру вдруг стало радостно, что ни Соня, ни ее мать не знают немецкий язык и поэтому не представляют, о чем тут говорили гитлеровцы, и, чтобы как-то ободрить их, сказал:

— Да, хорошую опору себе подобрал Гитлер! С ней он быстро голову сломит.

Днем к Соне зашел Еремей Осипович.

— А-а, сержант? — входя в комнату и увидав хмурого, немного растерявшегося Зоммера, сказал он и протянул ему руку. — Что, не ушел еще к фронту? Или того… и хочется и колется, как говорится?

Зоммер обиженно процедил, что, пока цел, надо действительно уходить. Жал парню руку. Кисть Еремея Осиповича состояла, показалось ему, из сухих, ломких косточек, и он старался сильно ее не жать… Сонина мать на чем свет стоит ругала непрошеных гостей. Еремей Осипович слушал ее серьезно. Выслушав, проговорил:

— Бесчинствуют, что тут говорить. Поживем, увидим, что будет дальше. Плакаты понаклеили везде. Объявления. Регистрируют население… Бургомистрат организуют — орган их власти. Призывают идти в него работать…

Зоммер только сейчас по-настоящему разглядел Еремея Осиповича. Парню было лет двадцать восемь — тридцать. Он был страшно худ. Кожа на его костлявом лице отдавала синевой. Большие светлые глаза сидели глубоко и оттенялись почти белыми ресницами, а шишковатый лоб венчали льняные, зачесанные назад длинные волосы. «Не то тут, да и не пара он Соне, — все еще в чем-то сомневаясь, заключил про себя Зоммер. — Другое их связывает. Другое!» И у него защемило сердце, потому что неожиданно для себя он стал догадываться: они от него скрывают что-то значительное. Подумал: «Зачем же так? Я же свой!»

Соня провела Еремея Осиповича на кухню. Парень, посматривая в окно, рассказал, что фронт ушел к Луге и там гитлеровцев остановили, что делается в городе, передал приказ:

— Живи пока, как живешь. Пусть все уляжется. Ничего не делай. Присматривайся ко всему. Я с недельку в отлучке буду.

Заговорил о Зоммере.

Из его слов получалось, что Зоммеру верить во всем нельзя. Если он настоящий советский человек, то сам должен понимать, что его место в армии, а если он хитрит, тогда для него же хуже. Значит, он просто изменник, предатель.

— Ну а если он не изменник, не предатель? — Соня строго посмотрела ему в глаза. — Он же еще больной! Ему сейчас и до фронта-то не дойти — сил не хватит, да и…

— Если не изменник? — По улице шел немецкий патруль, и Еремей Осипович, пожалев, что занавеска не задернута, потянул Соню за локоть в глубь кухни. — Если не изменник, тогда иное дело. Тогда ему все равно надо что-то придумывать — сейчас каждый честный человек борется. — И наморщив лоб: — Он принимал присягу. Если не может пока идти, пусть здесь пользу приносит своей Родине. На этот счет, кстати, есть указание партийного центра: нам нужны знающие немецкий язык люди позарез…

— Не понимаю, — вставила Соня. — Ты же предупреждал, что раскрываться перед ним, хоть я ему и верю, нельзя?

— И сейчас повторю: нельзя. Пока человека не проверили в деле, нельзя… Но ему можно намекнуть: пусть идет на службу к немцам, а там, мол, видно будет. Кто-то, мол, остался же в городе и борется — только связь придется установить с этими людьми… — И объяснил: — На заседании партийного центра решили, что наши люди должны быть и в учреждениях у немцев. Гитлеровской администрации сейчас переводчики нужны будут. Полицию формируют… Без чиновников им тоже не обойтись. Вот и пусть идет туда. Поработает — присмотримся, на что годен. Появится у нас уверенность в нем, тогда и приобщим к подполью. Сейчас все представления о людях меняются: война всех обнажает.

Соня молчала. Сама она согласилась работать в тылу у немцев легко. Вопрос о том, что ей, как и другим на ее месте, может угрожать гибель, Соню не беспокоил. «Надо так надо. Кто-то должен бороться и, если понадобится, умереть», — решила она тогда. Но сейчас, когда встал вопрос о жизни Федора, ей сделалось тяжело. Что-то запротестовало в ней. «А вдруг гитлеровцы скажут: «А, красный командир?!» — и убьют его», — метнулась мысль.

— Но он, наверное, уйдет все-таки через день-два к фронту? Полегчает и уйдет, — сказала наконец Соня, веря, что в армии ему будет надежней. — К своим уйдет.

В дверях показался Зоммер. Уловивший, видно, ее последние слова, он нехорошо улыбался. Сказал, обращаясь к парню:

— Мою судьбу решаете? Вы о себе подумайте! — И к Соне: — А ты не бойся, не задержусь. Вечером действительно уйду… ночью, может. Как-то надо пробираться к своим.

— Ты не кипятись, — ответил ему вместо Сони Еремей Осипович. — Куда ты пойдешь один? Фашисты кругом. Схватят — прикончат на месте, а то вон в лагерь… говорят, в Крестах он уже есть. — И замолчал, о чем-то задумавшись.

Зоммер обиженно посмотрел на парня и ушел в комнату.

Соня и Еремей Осипович снова зашептались.

Выслушав Еремея Осиповича, Соня проговорила:

— Но как же он здесь бороться будет? Как он к фашистам устроится? Если бы еще был гражданский, с паспортом, а то у него же красноармейская книжка… Схватят и…

— Вот и пусть хватают… — улыбнулся, чуть сощурив глаза, Еремей Осипович и сказал: — То, что у него книжка, может, и лучше. Ему надо самому к ним прийти. Пусть объяснит: так, мол, и так, немец, мол, всю жизнь ненавидел большевиков, сознательно остался, хочу служить Гитлеру и своей великой арийской расе… Понятно? А попадет туда, первое время надо притихнуть — в доверие по-настоящему войти. А чтобы к ним попасть и в доверие войти — тут надо идти на все, и на вранье… На Зоммера они клюнут: им люди позарез нужны, а кому верить в первую очередь, как не собрату по крови. — И помолчав: — Ну… в общем-то, дело его. Только пойми, Соня, борьба — это всегда риск, всегда как на острие бритвы.